А примет Хаоса в библиотеке мы, конечно, не нашли — чему я совершенно не удивилась. Такой страж, как эта змея, вряд ли допустил бы рядом с собой что-то подобное. Древние Твари, дифины, тот странный крылатый зверь... они знают и умеют больше, чем мы, наверняка. Почему не желают помочь? Или хотя бы подсказать?.. Может, человечество должно само справляться со своими бедами; в конце концов, Ворон — тоже человек, мы виноваты, нам и нести ответ.

Между строк

Когда в таверну входил Лармак — любой узнавал на раз: потерта куртка, легка сума, в карманах шумят ветра. Он всех за миг собирал вокруг, смеялся, шутил и пел, летели карты из ловких рук, и стол забывал скрипеть. Шутница-флейта и громкий смех (хоть пил — не крепчей воды), Лармак был тощ, загорел и смел, а коль всерьез на кого глядел, то словно бы бил под дых. Прознатчик всех незаконных дел, историй его — не счесть. И черный ворон всегда сидел на левом его плече.

А впрочем, много таких бродяг средь улиц, трущоб, болот. Вот только песни, что пел Лармак — их каждый сейчас поет. Про соль и снег, про огонь и лед, про принца, что ждал весну... А пуще прочих любил народ — про Облачную Страну.

Страна, что прячется в облаках, где крылья зовут рассвет; крепка рука, и судьба легка, и треплешь тучи за их бока, а туча урчит, как зверь. Страна, где каждый мастак летать, и солнцу не жаль огня. И ветром там закаляют сталь, и сталь выходит светла, чиста...

Вот только там нет меня.

А мы живем — а чего ж не жить, тут проще, чем где еще. Мы мох растим, разжигаем жир, мы ловим местные миражи — их в топях немерен счет. Кошачьи сходки по вечерам у пристани, где река, и хищный, злобный, когтистый мрак, что виден издалека. Порою крысы придут на чай, притащат мышиный торт. На башне стрелки бьют лишний час, что это велено означать — не знает уже никто. На небо смотрим мы редко так, чего на него смотреть... Но как на небо смотрел Лармак — как будто хотел взлететь.

И он старел, и худел, как все, по жизни его несло. И вот таверну накрыла тень: Лармак не пришел с болот. Его искать? Нет глупей труда. Болота не отдадут... Но мы пошли. Идиоты, да? Мерцала в небе осот-звезда, предвестница грустных дум.

Когда вернулись — стояла ночь, на милю несло от нас. Болотам, знаешь ли, все равно, зима там или весна. Хвосты-обманки торфяных лис, куда, дурачок, зачем? Да, мы искали — и не нашли. И ворон его исчез.

Страна, что прячется далеко, ее золотит заря. Где каждый равен — таков закон, где бьет копытом крылатый конь по плиткам из янтаря. Где дети носятся по траве, и с ними бежит туман. Где даже ночью посмотришь — свет; и корабли там уходят вверх, как в море идут у нас. Нанижешь мелких дождинок горсть, подвесишь — они звенят. А вдалеке пики алых гор, туда ступить бы — одной ногой...

Но только там нет меня.

Сан-Джону сроду пятнадцать лет, иль больше — кто их считал? Сан-Джона знают гранитный лев, и местный рынок, и чахлый лес, и все тридцать два моста. Сан-Джон вприпрыжку идет домой, выходит из лап метро. И пусть над городом виснет смог, и веет холодом, как зимой, и ты до конца продрог — не важно, право, совсем, дружок, об этом не говорят. Три дня назад отыскал Сан-Джон шкатулку у пустыря. Труп серой птицы, и чей-то плащ; там много чего лежит. Там роза как-то — не врут! — цвела, и пела, как будто жизнь. «Ох, фу!», — сказала бы мама; да, помойка, мусор и ерунда, полно всяких грязных дыр...

В шкатулке этой была звезда. Нет, флейта — и знак звезды.

И что с того, что любил футбол, а нот не желал и знать? Сан-Джон приходит на мост горбом, на мост номер двадцать пять. Он тащит флейту из рюкзака и пробует — раз, другой... Над мегаполисом ждет закат, дрожит немного (пускай!) рука, но слышно песню издалека, и песня бежит бегом. Пусть неумело, сквозь шум и треск, но все-таки — вот, звучит!

Придя домой, он пойдет к сестре, к ее роялю и кучам пьес, попросится: научи.

Страна, что прячется в небесах, где звездный ликует сад. Где вольны всякие чудеса, «дай руку, парень!» — «погодь, я сам!» — и верно, взлетает сам. На млечных тропах — следы веков, и лап, и копыт, и ног. Ажурны башни меж облаков, и нет понятия «не такой» под солнцем и под луной. И крылья ворона вдалеке взъерошат на тучах шерсть.

Моя рука — на твоей руке, пусть льется песня, как течь реке.

Я знаю. Я тут. Я есть.

Обратно я дотопала в окончательно расстроенных чувствах. Попрощалась с Нори и Вилли, прошла в конюшню, в стойло Рапси, обняла теплого кошака за шею. После обеда почти все ученики разбежались на поиски трижды клятого Хаоса – во дворе было тихо, насколько вообще может быть тихо возле Мастерской, поэтому негромкий разговор как раз за стеной конюшни я услыхала сразу.

– Госпожа Лиарра!

Рэн? Неужто решился?!

– Да?

– Госпожа Лиарра, я... я хотел спросить... сказать...

Не выбегать же из конюшни сломя голову? Тем более, что дверь неподалеку, эти двое увидят. А продолжать слушать было бы просто свинством с моей стороны. Поэтому я быстро заткнула уши, села, прижавшись спиной к мягкому боку лежащего Рапси, и начала шепотом читать легенду о Тавейне и Зималь – все-таки к экзамену по литературе я ее неплохо подучила. Слова гулко отдавались в моей голове, ничего, кроме них, слышно не было – отлично! Закончив, я подумала и присовокупила еще и «Рассказ о создании мира», то место, где перечисляются все острова и континенты. Его хватило надолго, и, когда я отняла руки от ушей, снаружи было тихо.

И пусто – ни следа Рэна, ни следа Лиарры. С одной стороны, распаханных лужаек и переломанных деревьев тоже не наблюдалось, значит, Лиарра, по крайней мере, не в бешенстве. С другой...

Чего рыжий в ней нашел? То есть, ясен гоблин, я отлично знаю – чего. Но все равно немного ревниво и немного обидно. С теневыми тварями вместе сражались, на грифоне вместе летали... Нет, мы, конечно, друзья, только друзья, Рэн меня ни в каком ином плане не интересует, но… эх. Одним все, другим шиш. Ладно, Маннэке, выше нос, и на нашей улице Реин кувшин с благами опрокинется. Когда-нибудь.

Я независимо сунула руки в карманы и побрела к общежитию. В левом кармане привычно болталась «определялка», в правом мешалось что-то твердое и круглое. Печенье? Вроде ж все дифину отдала. Еще и скользкое, из пальцев выворачивается! Раза с третьего загадочную штуку удалось выудить.

На моей ладони лежала, поблескивая, полупрозрачная, сероватая, будто седая, невиданного размера змеиная чешуйка.

Я пробралась в комнату общежития, разбудила мирно сопящую Поли, нечаянно опрокинув чашку с каким-то из ее зеленых терпких настоев. Та не огорчилась, заварила новую порцию, и мы неожиданно – до полуночи – беседовали. Я рассказала ей о Вирдо, который стараюсь вспоминать таким, каким он был до чумы. Ничего особенного, конечно, это здесь кажется, что экзотика. Пыль, въедающаяся в кожу и делающая лица погонщиков красно-смуглыми; караваны огромных неторопливых существ, похожих на хомяков, если бы были хомяки размером с быка: густая шерсть защищает от солнца, розовый нос чует воду за десятки километров, лапы с короткими пальцами неутомимо ступают по горячим барханам. Песчаные акулы – в каждом караване есть следящий, чья обязанность вовремя замечать острый плавник в дюнах. И сам город: вместо оград и заборов – палки, на них натянута паутина желтых горантулов, которая задерживает песок и пропускает ветер. Глинобитные дома, прижавшиеся к земле. Когда я впервые попала в Пристань – глазела, разинув рот, на это чудо высоких крыш и острых шпилей.